Мне было 30 лет, и я всё чаще смотрела на рельсы и подъезжающий поезд. Боялась подходить к окнам — потому что там, через девять этажей вниз, были ответы на все мои вопросы. Там был конец постоянной боли, тревоги и ужаса, которые ели меня с утра до ночи без моего согласия. Ещё до собрания в группе ВДА* (сообщество Взрослые дети алкоголиков* — ЛБ) я обратилась к психиатру в Москве, тряслась от страха: я не доверяю врачам, а больше всего — не доверяю веществам, которые меняют сознание. Я мать-одиночка, и если бы меня повязали и забрали в психдиспансер насильно, что стало бы с моим ребёнком?
«Что ты за мать такая, что хочешь убить себя, когда одна растишь дочь?!» — после этого вопроса психиатра я ушла.
Я вышла из больницы, разбитая и уставшая. К этому моменту я прошла весь психологический и эзотерический путь, чтобы «найти себя» и обрести гармонию — от дыхания маткой до гадания на Таро и подъёма Кундалини, от опытов с сознательными перерождениями, регрессивным гипнозом и сеансами у обычных психотерапевтов. Я завязала с алкоголем к 18, я перепробовала все виды веществ, меняющих сознание. Но ни моему уму, ни психике, ни телу не становилось лучше: тревога жила во мне. Даже не так: я сама и была тревогой, и это было невыносимо. Последнее место, где я ещё не была, это сообщество ВДА.
И вот, я сидела на собрании ВДА и представляла, как скажу, что я — дочь алкоголика. Но не смогла этого сделать.
Они могут жить и радоваться, а я — нет
Вокруг, в мире, все всегда пили алкоголь: на праздниках, за семейным обедом, от радостной встречи или печального расставания, на скамейках в парках и на лавочках у подъезда. Только сейчас я понимаю, что для многих это ничего не значило: веселье вечером, больная голова и тошнота утром, не более.
Меня же вид спиртного приводил в состояние окаменелости. Бокал в руках отца означал смерть. Самое трудное в этом всём слышать «Так все жили», «У всех кто-нибудь да пил» (читай «чо ты жалуешься, хватит ныть»). Таким образом социум говорил мне: так у всех, все люди вокруг тебя — такие же, как ты. «Не верь, не бойся, не проси».
Только когда я выросла, я поняла, что эти «люди как все» почему-то не мыслят, как я — ребенок из алкогольной семьи. Что они могут жить и радоваться, а я — нет. Они строят отношения, а я — нет. Они заводят семьи, вступают в близость, строят карьеру, смеются, плачут, рожают детей. Они — живут! А я — нет.
Иногда мне всё ещё пять лет, я сижу одна в квартире, слушаю, как тикают часы, смотрю на входную дверь и уже не трясусь от страха: я просто жду.
Сценарий запоя разыгрывался по кругу без остановки
Мой трезвый папа — мой герой, мой защитник, всевластный Бог, подбрасывающий меня, крошечную малышку, высоко к потолку и всегда — всегда! — принимающий в свои большие руки обратно, ловящий меня над любой пропастью.
Мой папа, пространство вокруг которого начинает звенеть, — это бесконечное множество различных вариантов развития событий.
— Он может уйти на работу и не вернуться домой: забрать из офиса документы и чьи-то деньги, уйти в запой и пропасть на неделю, две, три.
— Он может позвонить с работы и подробно рассказывать о своих планах: значит, он уже знает, что не придёт сегодня домой и — смотри пункт первый.
— Он может не пойти на работу: сказать, что ему надо в парикмахерскую, вернуться оттуда и, шатаясь, объяснять, что недобрился, и уйти снова. Потом он снова исчезнет на пару-тройку недель.
— Он может взять меня с собой, и это будет для меня лучше: так странно устроена психика ребенка, что если я рядом с ним и вижу, как он напивается, но он жив — то я как бы всё контролирую, а значит — это безопасно.
— Он может не взять меня с собой, и я буду ждать дома одна. Пока мама не приедет из отпуска.
— Он может ворваться в квартиру очень пьяным. И это, пожалуй, самый страшный сценарий. Потому что тогда он — это уже не мой папа. Это страшный пьяный и неадекватный чужой человек, на котором почерневшее лицо моего отца. И он может сделать со мной всё, что угодно.
— Если он ушёл на работу, то каждый день — см. выше. Потому что он может вернуться в любой момент, утром, днём, вечером и ночью и в этот любой момент может произойти всё что угодно.
Всё что угодно, но не то, что надо маленькому ребенку: понятный и предсказуемый день, радостная тёплая мама, папа, идущий с работы, кошка, клубочком свернувшаяся в кресле. Горячий ужин и выходные, когда мы всей семьей едем в Парк Горького.
Это всё было, но были ещё и но: папа приходил с работы — но надо было учуять его запах, просто на всякий случай; мама забирала из детского садика — но надо было поймать её состояние, ведь она могла улыбаться воспитателям и знакомым, а дома меня уже ждал конец света. Кошка не сворачивалась клубочком в кресле, она обычно сидела на шкафу — папа бил её, когда выпивал. Наверное, я бы тоже сидела с ней на шкафу, если бы могла туда забраться.
Когда цикл «запой — выход из запоя — ссоры — примирение» заканчивался и родители становились радостно-нормальными, наступало самое тяжёлое для меня время: в любой момент это спокойствие обрывалось. Я не могла точно предсказать когда, не было никаких знаков, оповещений, уведомлений и предсказаний, что хорошее время сейчас закончится и начнётся плохое, поэтому я впадала в режим «ожидание». Сценарий запоя разыгрывался по кругу без остановки: если папа уже пьёт, то включался режим ЧС. После его запоя было время, когда он не пил неделю-две. Иногда меньше, иногда больше: если бы у него было расписание, наверное, было бы спокойнее. А вот когда родители мирились и было «всё хорошо», ждать становилось невероятно сложно.
Будучи ребенком, я не могла ни на что повлиять: я могла учиться, хорошо или плохо, я могла драться или нет, я могла быть хорошей, плохой, вести себя как угодно и делать что угодно — дома ничего не менялось. Это как выученная беспомощность, но про что-то другое.
Когда я читаю про выученную беспомощность, мне кажется, что это что-то близкое к тому, что испытываем мы, дети алкоголиков. Но беспомощность — это только постэффект, а настоящее название этого состояния называется небезопасность: постоянная, перманентная, непрекращающаяся, нависающая над тобой всегда. Тебе просто некуда спрятаться: нет места, где ты был бы в безопасности и мог бы повлиять хоть на что-то в своей жизни, и главное — защитить самого себя от постоянной небезопасности ты, маленький, тоже не можешь. Ты просто живёшь в этом изо дня в день. И в какой-то момент признаёшь, что, и правда, ничего не зависит от тебя. Ты просто сдаёшься.
Когда папа пил, мама надевала маску скорби по всему миру
«Конец света» — это моя мама, точнее, привычное выражение её лица и обычное настроение. В психологии её тип мышления называется «катастрофическим»: что бы ни происходило, радостное или нет, всё равно всё всегда плохо, началось плохо и кончится плохо. Я не знаю, связано ли это с созависимостью или же мой пьющий отец стал недостающим пазлом в картине мира, где кого-то надо обвинить в своих страданиях. Когда папа пил, мама надевала маску скорби по всему миру, начиная с голодающих детей в Африке и заканчивая собачками и кошечками на улице, которых она регулярно спасала (но никогда почему-то не спасала меня).
Пока я была маленькой, мама периодически носила траур, такое специфическое застывшее выражение лица, демонстрирующее крайнюю жертвенность, тяжёлую ношу и обиду на весь мир. Траур был до, во время и после запоев отца. Я рано научилась определять, какое у неё состояние: у мамы менялся взгляд, возрастали напряжение и холодность. Могу только надеяться, что она пыталась делать вид, что всё хорошо, но получалось плохо. Она ничего не говорила, а моей задачей было просто поднять ей настроение собой, пытаясь как-то снизить градус напряжения. Такое поведение нормально для детей в созависимых семьях: ребенок принимает поведение родителей на свой счёт и начинает считать себя ответственным за счастье и состояние родителей и ведёт себя так, чтобы, как ему кажется, всем вокруг было лучше.
По мере моего взросления обязанностей по обслуживанию эмоционального состояния мамы становилось больше. В конце концов, я достигла возраста, чтобы уже полноценно нести ответственность за обоих родителей.
В пять лет я точно знала, что мои родители могут купить мне велосипед, но не могут меня защитить, ведь главная опасность была не где-нибудь, а у меня дома, в виде нетрезвого отца и отсутствующей матери.
Я носила тайну «папа пьёт, никто не должен знать» как что-то очень почётное, как Мальчиш Кибальчиш, прибитый к каменной стене. И испытывала дикий стыд, когда отец лежал пьяный у подъезда — ведь тайна раскрыта. Мне пришлось научиться жить с этим странным противоречием.
В шесть я уже караулила его с ключами: открыть, когда он приползёт пьяный, и не выпускать, чтобы не запил снова. Следить, чтобы не спалил дом. И прятать бутылки по шкафам.
К 10 годам мама давно не стеснялась меня: я стала «терапевтом за еду». У неё особо не было подруг, родственникам о своей тяжелой жизни она не рассказывала, а в психотерапию не верила (и не верит до сих пор). Поэтому оставался беспроигрышный вариант — ребёнок, которому деться всё равно некуда. Мама сажала меня на стульчик и рассказывала всё самое чёрное про моего отца: я сидела и слушала. Контейнировала, как это называется сейчас по-взрослому. В общем-то, кроме его запоев и её сломанной из-за него жизни, там ничего и не было. Но тогда все слова мне казались такими пронзительными: я снова была Мальчишом Кибальчишом, который, выслушивая, спасал жизнь собственной матери.
У меня была очень сложная задача: я должна была слушать, переваривать и ненавидеть его вместе с ней. Но потом, когда он переставал пить, надо было снова его любить, уважать и знать, что у нас нормальная, полноценная, хорошая, дружная семья.
Как у всех.
Наблюдала жизнь беззаботного ребёнка, которым сама никогда не была
Когда я родила дочь, я впервые столкнулась с несоответствием моего детского опыта, моих воспоминаний о детстве и тем, как ребёнка надо воспитывать и любить. И, наверное, главное: какова «роль» ребёнка в жизни «родителя». В дисфункциональных семьях эти роли часто перепутаны, и дети берут на себя ответственность за родителей, из-за чего и происходят необратимые изменения психики ребёнка.
Я смотрела на свою трёхлетнюю дочь и вспоминала события из моей жизни, когда три года было мне. Смотрела на пятилетнюю дочку — и представляла, что в том возрасте я по звуку ключа в замочной скважине понимала, в каком состоянии придёт отец, умела ловко притворяться дохлым сусликом дома и весёлой и беззаботной в детском саду, чувствовала настроение матери за версту, скрывала «семейную тайну», ловко притворялась, «радовала маму», уворачивалась от пьяного папы.
Моя дочь была обычным ребёнком, обычной девочкой — у неё не было никаких таких тайн. В пять лет она играла в пони, и её заботой были ссоры с подружками, а не контроль пьяного и неадекватного ближайшего взрослого рядом. Она лет до 10 не знала, как выглядит пьяный человек. Я не пью, поэтому меня в таком виде она не видела никогда. А о том, что её дед алкоголик, она не знает до сих пор. Я никогда не оставляла её одну, всегда знала, где она. И, конечно, она никогда не оставалась под присмотром моего отца больше, чем на световой день.
Мои глаза широко открылись, когда я, будучи мамой месячного младенца, осталась с моим отцом на даче, и он тут же ушёл в запой. Насколько отвратительно и безответственно это было по отношению ко мне, новоиспечённой матери! И насколько отвратительно и безответственно это было по отношению ко мне — ребёнку, когда маленькой была я и мне был месяц, год, пять, десять лет — оставлять меня в квартире одну, уходя в запой с какими-то людьми на улице. Гулять с ребёнком, постепенно напиваться и становиться неадекватным! Напиваться до чёртиков, отправлять меня пожить к чужим людям в чужих городах, куда мы ездили то ли в гости, то ли по делам, где отец всегда исчезал, а я оставалась с кем-то и как-то.
С каждым годом, пока росла моя дочь, я под увеличительным стеклом пересматривала свою собственную жизнь: я с удивлением наблюдала жизнь маленького беззаботного ребёнка, которым я сама никогда не была.
В детстве и юности, находясь в постоянной небезопасности дома, я не могла нормально учиться: стресс блокирует способности к познанию, так как тело, психика и ум настроены на выживание и фокусируются на базовых потребностях. Я не могла научиться строить отношения со сверстниками, так как постоянно была перегружена взрослыми эмоциями и ответственностью за психическое состояние двух взрослых людей (и за своё физическое).
Я и сама не особо испытывала эмоции и чувства, так как мой мир крутился вокруг ада дома. Я не могла расслабиться и чувствовать себя защищённой нигде. Я по сей день нахожусь в состоянии хронического напряжения: моё тело подает мне сигналы опасности совершенно хаотично, нервная система истощена, реакции в партнёрских отношениях неадекватны, а мир вокруг до сих пор представляет по бОльшей степени опасность: катастрофическое мышление, так активно привитое мне моей матерью, я усвоила лучше правил русского языка, а шаги за дверью до сих пор заставляют замереть и прислушаться.
Мы тратим огромный ресурс просто на то, чтобы казаться нормальными
У взрослых детей алкоголиков есть своя супер- сила — это зашкаливающая интуиция и умение считывать эмоции всех вокруг. Сейчас это иногда называют словом «эмпатия». Но эта супер-сила оборачивается и против нас: мы не только чувствуем, но и берём эмоции на себя. Мы сильно нервируемся от нервных, грустим от грустных, ощущаем себя пьяными от пьяных, в общем, заряжаемся состояниями тех, кто рядом, считывая их против нашей воли — не осознавая себя отдельными.
Взрослые дети алкоголиков могут стать хорошими специалистами в помогающих профессиях. Главное не уйти в крайность и не начать спасать окружающих без их запроса.
Взрослые дети алкоголиков могут работать там, где нужно быстро и холодно реагировать: главное не забывать заботиться о себе, снимая напряжение и стресс здоровыми способами.
Взрослые дети алкоголиков могут быть надежными партнёрами, хорошими друзьями и прекрасными родителями.
Взрослые дети алкоголиков могут спиться или сторчаться и даже не дожить до возраста совершеннолетия.
Многие взрослые вещи даются нам тяжелее, чем тем, кто вырос в любви или хотя бы стабильности: мы тратим огромный ресурс просто на то, чтобы казаться нормальными. В каких-то сферах мы стали взрослыми слишком рано, неся на себе ответственность, которую не должны были нести, а в каких-то, наоборот, так и не смогли повзрослеть. И не повзрослеем уже никогда.
Иногда мне кажется, что у детей из дисфункциональных семей не хватает каких-то частей пазла их мира, психического и эмоционального. Будучи взрослыми, мы пытаемся собрать слово — нет, не «вечность», а «детство». Из разбитых осколков выстроить свой мир, проиграть детство заново, чтобы повзрослеть оттуда повторно, используя себя-взрослого как родителя самому себе маленькому. Некоторые события или воспоминания настолько болезненны, что пойти туда невозможно — это и есть пустые части пазла: как черные дыры в сердце. Там, где должна быть любовь, ничего нет, и иногда взрослые дети алкоголиков просто не могут, например, построить нормальные отношения, потому что даже непонятно зачем — ведь отношения это страшно, больно и максимально небезопасно.
Мир взрослых детей алкоголиков — это такой пазл, где некоторые части залеплены подручными материалами: пластилином, клеем «Момент», жвачкой, а некоторых частей так никогда и не будет на своих местах.
Быть взрослым ребёнком алкоголика и жить жизнь — это труд. Рецептов и правил не существует. Кому-то помогает терапия, кому-то группы ВДА, кто-то справляется сам, а кто-то — не справляется.
Лично мой путь всё ещё продолжается, я до сих распутываю клубок своих чувств и эмоций, выученных болезненных реакций и встроенных программ. Я стала специалистом помогающей профессии: сначала чтобы просто общаться, потому что не знаю как, потом — чтобы научиться принимать выбор людей жить так, как им нравится и не пытаться их переделать. Я учусь выстраивать границы, учусь не брать на себя чужие эмоции и жизни, учусь чувствовать себя больше, чем других — я до сих пор пытаюсь собрать своё слово «вечность», собрать пазл себя самой.
Терапевт говорит, что программы такого раннего детства нельзя переписать окончательно — мой отец пил с моего рождения и до сих пор пьёт. И хотя мне уже 40, в сложных обстоятельствах я снова нахожу себя там: сидящей перед дверью, застывшей в ужасе.
И я всё ещё чего-то жду.
*ВДА — Взрослые дети алкоголиков (ВДА, ACA, ACoA, англ. Adult Children of Alcoholics) — сообщество, состоящее из людей, желающих выздоравливать от последствий взросления в алкогольной или другой дисфункциональной семье.
Онлайн ресурсы, где можно получить помощь:
Книги по теме ВДА:
- — Взрослые дети из алкогольных и дисфункциональных семей. Автор WSO ACA
- — Взрослые дети алкоголиков: семья, работа, отношения. Полный справочник ВДА. Войтиц Дж. Дж.
- — Жизненные навыки для взрослых детей алкоголиков. Гарнер Алан, Войтиц Дж. Дж.
- — Спасать или спасаться? Как избавитьcя от желания постоянно опекать других и начать думать о себе. Мелоди Битти
- — Где заканчиваюсь я и начинаешься ты. Границы и созависимость в личных отношениях. Пиа Меллоди
- — Ребенок в тебе должен обрести дом. Вернуться в детство, чтобы исправить взрослые ошибки. Стефани Шталь
- — Мальчик, которого растили как собаку. Брюс Перри, Майя Салавиц
* В тексте используются формулировки, выбранныx героиней истории. Мы сохраняем их для передачи подлинности её опыта. В профессиональной практике более корректно использование терминов «человек с алкогольной зависимостью» или «алкозависимый».